Психиатрия

ПСИХИАТРИЯ И ТВОРЧЕСТВО. ДЕПЕРСОНАЛИЗАЦИЯ В ИСКУССТВЕ  06.07.2016 15:06

ДЕПЕРСОНАЛИЗАЦИЯ – это синдром, встречающийся практически при всех психических заболеваниях, более того, в качестве ответной реакции проявления этого феномена можно обнаружить при любом интенсивном психическом переживании. Деперсонализация - это нарушение самосознания личности, сопровождающееся отчуждением ее психических свойств. Выраженность деперсонализации колеблется от приглушенности, блеклости самосознания до полного отчуждения мыслей, чувств, представлений, воспоминаний, переживаемых человеком как нечто чуждое его личности, порой даже сделанное извне. Наиболее авторитетный исследователь этого феномена А.А. Меграбян относит деперсонализацию к синдрому отчуждения. Основной формулой деперсонализации является формула “мне все равно”. Например, описанный А. А. Меграбяном в его монографии депрессивный больной К. особенно подчеркивает потерю своих чувств: “Я не знаю, что такое жалость, что такое любить, что такое сердиться, - для меня все равно. Два месяца тому назад у меня пропал мальчик; а разве я такой был? Умом я сознаю, но не чувствую, что происходит вокруг меня”. В то же время больной постоянно находится в состоянии депрессии и тревоги, плачет, заявляет, что страдает от сознания потери этих чувств.

Если в большей степени отчуждается окружающее, то это называют дереализацией, однако два этих явления имеют одну причину, поэтому психиатры часто пользуются термином "деперсонализационно-дереализационный синдром". Психологически деперсонализация — это такое измененное состояние сознание, при котором нарушается прежде всего аффективная сфера, вместе с аффектами угасают желания, деперсонализированный человек как бы одевается в панцирь из своего “скорбного бесчувствия”. Затем отчуждение начинает проявлять себя и в интеллектуальной сфере. C физиологической точки зрения деперсонализация, чаще всего, является ответом мозга на острый эмоциональный шок путем повышенной секреции эндорфинов, которые анестезируют сознание. С точки зрения поведенческой стратегии сознания деперсонализация является мощным средством защиты против стресса. Классический случай деперсонализации, когда человек после внезапной потери близкого как будто “окаменевает”, становится “бесчувственным”.

Деперсонализация может быть хронической и поскольку ею страдали многие деятели культуры, то можно говорить о существовании деперсонализационной живописи, музыки и литературы. Существует даже, в определенном смысле, деперсонализационный национальный характер, например английский - традиционный, холодный, невозмутимый, ничему не удивляющийся джентльмен: « … между посетителями поднялся глухой ропот, а худощавый камергер, близкий родственник покойницы, шепнул на ухо стоящему подле него англичанину, что молодой офицер ее побочный сын, на что англичанин отвечал холодно: “Оh?” ( А.С. Пушкин “Пиковая дама”).

По мнению В. Руднева развитием русской литературы XIX на пути от раннего романтизма через поздний романтизм и реализм к модернизму, был все больший отказ от классицистического дихотомического мышления к такому положению вещей, когда “все равно”. Если психоз и шизофрения как орудия эстетики сразу же выводили текст за рамки “реалистического” дискурса, то мифологическая деперсонализация делала это исподволь, изнутри. “Горе от ума” — это еще не произведение XIX века в полном смысле этого слова потому, что оно построено по классицистическим канонам - там нет деперсонализации. Чацкий переполнен аффектами. А вот второе великое произведение русской литературы XIX века, “Евгений Онегин” - это по существу роман о деперсонализации:

«Нет: рано чувства в нем остыли;

Ему наскучил света шум;

Как Child-Harold, угрюмый, томный

В гостиных появлялся он;

Ни сплетни света, ни бостон,

Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,

Ничто не трогало его,

Не замечал он ничего.

Собственно из подобного деперсонализированного взгляда на мир позже родился классический модернизм. В. Шкловский применял слово “отстранение”, которое означало рефлексию над деперсонализационным письмом, т.е. взгляд на этот модернизм со стороны деперсонализированной авангардной формалистической поэтики. Приведу пример из литературного творчества больной наркоманией:

«А что для тебя важно?

-Деньги.

-Но Я же не приношу денег, наоборот.

-Мы говорим ни о чем!

-Это потому что мы ни о чем не говорим.

Отрывок разговора из моего прошлого».

Поскольку сознание должно как-то приспосабливаться к измененному деперсонализацией взгляду на мир, оно вырабатывает особые стратегии, особые риторики для такого приспособления. Феноменологическое обоснование деперсонализации в искусстве, в том, что человек более не различает приятное и неприятное, радостное и печальное, хорошее и дурное, жизнь и смерть — это тотальное снятие всех важнейших жизненных оппозиций. Вся русская литература о лишних людях — это повествования о людях с померкшими аффектами. Деперсонализация в русской литературе — это борьба с наивным романтизмом с его аффектацией, потеря аффектов и страдания по поводу этой потери — в этом зерно деперсонализации. Деперсонализация–отстранение похожа на то, как будто сознание, которое все это воспринимает, разучилось понимать условность языка искусства, как будто для него это реальность, причем какая-то нелепая, полубредовая реальность. Именно так — агрессивно-деперсонализированно — стал относиться к искусству поздний Толстой: как к чему-то лживому, нелепому, бредовому. Парадокс толстовской деперсонализации состоит в том, что сознание перестает понимать и принимать условности. В “Войне и мире” это задано с самого начала в сцене салона Шерер, которая описывается на языке механики — “веретена были запущены”: «Женщины в длинных белых платьях и мужчины в панталонах подходили к друг другу, потом они начинали вертеться вокруг друг друга, кланяться и подпрыгивать под музыку…». Деперсонализированное сознание не принимает неискренности светской беседы — она предстает для него чем-то механически бессмысленным. Поскольку Толстой был руссоистом, деперсонализация, разрушающая конвенции , то есть “общественный договор”, была для него благом. В. Руднев читает, что Толстой, видимо, был первым, кто понял, что такие, кажущиеся сугубо “естественными” вещи, как сфера живого аффекта, целиком построены на конвенциях. Поэтому он так ненавидел секс, что не мог понять, где кончаются конвенции и начинается деперсонализированное, “звериное”, “все равно”.

В чем же польза от деперсонализации в искусстве и есть ли она? Уже цитированный ранее В. Шкловский, которого можно считать одним из апологетов деперсонализации в искусстве, по этому поводу говорит следующее: «По существу своему искусство внеэмоционально... Искусство безжалостно и внежалостно, кроме тех случаев, когда чувство сострадания взято как материал для построения. Но и тут, говоря о нем, нужно рассматривать его с точки зрения композиции, точно так же, как нужно, если вы желаете понять машину, смотреть на приводной ремень, как на деталь машины, а не рассматривать его с точки зрения вегетарианца». Ю. Тынянов характеризуя самого Шкловского говорил, что для него «литература устроена так же, как автомобиль». Существует вполне обоснованное мнение, что искусство и, в частности литература, должна была деперсонализироваться, чтобы добиться тех блестящих результатов, которых она добилась в 1920-е, а затем в 1960-е—1970-е годы. Л.Н. Толстой таким образом, невольно оказался зеркалом русского формализма, стоящим у истоков этого движения.

Еще одна ипостась деперсонализации в искусстве - это так называемая гиперперсонализация. ГИПЕРПЕРСОНАЛИЗАЦИЯ представляет собой инверсированную деперсонализацию, возникающую на фоне не депрессивного, а маниакального аффекта. Типичным примером такой «перевернутой деперсонализации» являются состояния возникающие на этапе «зависания» у наркоманов, использующих психостимуляторы. Окружающее начинает восприниматься такими больными «сверхъреальным», избыточно четким, «необыкновенно настоящим», даже более настоящим, чем может быть на самом деле. Это сопровождается ощущением неимоверного эмоционального подъема, восприятия окружающего мира и самого себя «как в детстве», «когда деревья были большими». Безусловно притягательное переживание, но при этом в сознании пациента обязательно присутствует ощущение некой искусственности ощущения, его неестественности и «невозможности». То есть, вопреки положительным эмоциям, которое оно вызывает, сознание рефлексирует это состояние как отчуждение.

Искусство для достижения своих целей, как известно пользуется самыми разными способами, в том числе и теми, которые встречаются при психопатологических состояниях. Одним из примеров такого парадоксального использования, по существу, патологических психических механизмов, является использование для художественных целей гиперперсонализации. Существует, возникшее в середине 20 века целое направление в изобразительном искусстве - гиперреализм, в основе которого лежит гиперперсонализация. Корни гиперреализма можно найти в философии Жана Бодрийяра: «симуляция чего-то, что никогда в действительности не существовало» («the simulation of something which never really existed»). Гиперреалисты создают ложную реальность, убедительную иллюзию.

Как видим, использование патологических механизмов психики, таких, как, например, деперсонализация может оказывать весьма плодотворное влияние на искусство. Но! Только ли с помощью патологических механизмов возможно добиваться серьезных успехов в искусстве. Магистральное развитие искусства в 20 -21 веке, кажется убеждает нас, что это именно так. Однако не все так прямолинейно. Вернемся к Л.Н. Толстому. Дело в том, что в отличие от многих своих последователей деперсонализации у Толстого противопоставлена реперсонализация, которая осуществляется при помощи механизма “деформированного слова”. Так, в “Анне Карениной” деперсонализированный Алексей Александрович Каренин, этот человек-автомат, холодный и бесчувственный, в минуту душевного потепления и оживления оговаривается. Он произносит слово “перестрадал” как “пелестрадал” и как только это происходит — он превращается из автомата в человека, личность реперсонализируется. По мнению Руднева трагедия Толстого, по-видимому, состоит в том, что он сам так до конца и не смог реперсонализироваться: ни “Исповедь”, ни поздние произведения об уходах (“Отец Сергий”, “Живой труп”, “И свет во тьме светит”, “Хаджи-Мурат”), ни даже самый уход не помогли — он так и умер деперсонализированным. Позднее толстовство — мучительная попытка реперсонализации, возвращения христианству его личностного начала, любви, доброты. Тщетно. Не получилось, 20 век показал, что эти проекты были обречены на провал. Но, по Толстому, может быть реперсонализация и в смерти, как в “Смерти Ивана Ильича”, когда он хотел сказать “прости”, а сказал “пропусти”, “деформированное слово” — верный признак реперсонализации. “Неправильная” речь может символизировать превращение человека из деперсонализированного полуавтомата в личность, пусть и в момент смерти.

Конечно, отстранение и деперсонализация были не единственным возможным выходом из культурного тупика конца 19 века. Это происходило двумя противоположными путями. Первый был связан с деперсонализаций и здесь главным источником был Толстой. Источником второго пути был Ф.М. Достоевский. Сущность этого второго пути, если продолжать придерживаться патопсихологической терминологии, заключалась в психотизации, то есть в противоположность деперсонализации в нагнетании аффекта путем создания нового символического языка. Если с деперсонализационной поэтикой Толстого в современном культурном пространстве связан: логический позитивизм, структурализм, серийная музыка, - то с психотической поэтикой Достоевского: психоанализ, неоклассицистическая музыка, неомифологическая проза, акмеистическая и постакмеистическая поэзия. Но это уже другая тема.